DOI: 10.31860/0131-6095-2023-4-180-191

<em><strong>© С. Н. Г</strong></em><em><strong>УСЬКОВ</strong></em>

<strong>ЗАЧЕМ «СЕВЕРНАЯ ПОЧТА» В 1863 ГОДУ ПРИЗЫВАЛА</strong><strong> </strong><strong>РУССКИХ ДВОРЯН ВЕРНУТЬСЯ НА РОДИНУ?</strong><strong> </strong><strong>(ЕЩЕ РАЗ</strong><strong> О ДЕЯТЕЛЬНОСТИ И. А. ГОНЧАРОВА </strong><strong>НА ПОСТУ ГЛАВНОГО РЕДАКТОРА ПРАВИТЕЛЬСТВЕННОЙ ГАЗЕТЫ)</strong>¹

Массовый отъезд в Европу русских дворян² в начале 1860-х годов стал заметным явлением для современников, нашел отражение в творчестве И. С. Аксакова, Ф. М. Достоевского, М. Е. Салтыкова-Щедрина, И. С. Тургенева и других авторов. Чувствительным отток подданных оказался и для правительства. Западник И. А. Гончаров, в 1850-1860-х годах активно трудившийся на различных административных нивах, в рассмотренном далее сюжете несколько неожиданно предстает оппонентом обосновавшихся в Европе соотечественников.³

6 апреля 1863 года правительственная газета «Северная почта», которой уже более полугода руководил Гончаров, перепечатала обличительную статью славянофильской газеты «День» о русских, длительно или постоянно проживавших за границей. В публикации выражалась озабоченность незавидным статусом соплеменников в Европе, осуждались их раболепство перед иноземцами, всегдашняя готовность и даже стремление к ассимиляции, желание обучать своих детей как иностранцев, неспособность сохранить на чужбине национальную самобытность. Приводилась статистика 1860 года, согласно которой за границу выезжало около 275000 русских (без малого четверть российских дворян), почти половина которых оставалась за границей длительное время.⁴ «Помещики и помещицы, до старости лет дожившие в своих деревнях на сытном хлебе, в барском неглиже, халатах, капотах и беличьих тулупах; потревоженные — как стая диких уток выстрелом охотничьего ружья — отменою крепостного права, поднялись стаей и опустились на Европу. Можно было думать, что вот они-то, по крайней мере, явят иностранцам что-нибудь свое, оригинальное — хотя бы и уродливое — ничуть не бывало! Они, действительно, очень оригинальны за границей, — но не самостоятельностью, а переизбытком душевного раболепства пред иностранцами вообще, пред французами в особенности»,⁵ — писал среди прочего И. С. Аксаков, скрывшийся за псевдонимом Касьянов.⁶

Перепечатке этой статьи в «Северной почте» было предпослано содержательное предисловие. Его анонимный автор конвертировал культурно-патриотический пафос Аксакова в сугубо экономические резоны: выражая общее согласие с публикацией «Дня», он переводил разговор в практическую плоскость, акцентируя не столько культурный и моральный, сколько финансовый ущерб, нанесенный Российской империи многочисленными туристами и эмигрантами: «Искренне желаем, чтобы разумный и патриотический голос русского путешественника достиг до слуха русских, поселившихся за границею; желаем, чтоб они поняли, что в настоящее именно время, когда преобразовывается весь гражданский строй нашего отечества, не за границею место нашим дворянам и помещикам; их место на родине, где они своею гражданскою деятельностью и своими капиталами должны содействовать русскому правительству к обновлению России».⁷ Этот сюжет ранее был нами подробно рассмотрен, и по ряду признаков (идеологических, стилистических, лексических и биографических) установлено, что предисловие написано главным редактором «Северной почты» Гончаровым.⁸

Интересно, что апрельская антиэмигрантская (ре)публикация «Северной почты» имела продолжение. В указателе содержания газеты за 1863 год предисловие помещено в раздел «Редакционные статьи» и под заголовком «О русских, пребывающих за границею, и отношении их к своей национальности» объединено с более поздней публикацией от 14 мая того же года. Указатель составлялся квалифицированным библиографом:⁹ как правило, материалы из разных номеров, сгруппированные под общим названием, принадлежали одному автору. Например, из дневника фактического создателя газеты министра внутренних дел П. А. Валуева мы узнаем, что в пяти номерах «Северной почты» им публиковался проект организации земских учреждений. Об этих статьях сообщается в дневниковой записи от 29 июня 1863 года: «В „Северной почте“ сегодня напечатана последняя из 5-ти статей, помещенных в ней по моему распоряжению и отчасти из-под моего пера, о земских учреждениях».¹⁰ Все эти пять статей, анонимно вышедшие в № 138, 140, 141, 142 и 143, объединены в указателе содержания за 1863 год под названием «О земских учреждениях».

Исходя из этого, логично предположить, что и вторая статья о заграничных русских тоже была написана Гончаровым: тематически и риторически она связана с текстом предисловия, в ней повторяются мотивы экономической целесообразности возвращения русских эмигрантов на родину, унизительности их положения за границей, а также сопоставление русского и англичанина, в подробностях развернутое Гончаровым еще во «Фрегате „Паллада“».¹¹ В тексте присутствуют лексические маркеры гончаровского идиостиля. Показательно выражение «архимедов рычаг». При кажущейся общеупотребительности этого словосочетания (оно относится к общеизвестному физическому закону), данные различных литературных корпусов указывают на то, что в таком виде именно Гончаров употреблял это словосочетание наиболее часто.¹²Оно встречается во «Фрегате „Паллада“»: «Кажется, довольно одного прикосновения к этим глыбам, чтоб они полетели вниз, между тем здесь <em>архимедов рычаг</em> бессилен. Нужно по крайней мере землетрясение...»;¹³ в «Обломове»: «...любовь, с силою <em>архимедова рычага,</em> движет миром.» (4, 448), в «Обрыве»: «О газетах потише — это <em>Архимедов рычаг: </em>они ворочают миром.» (7, 209); в «Заметках о личности Белинского»: «В руках противников Белинского упрек в неучености, как известно, был <em>Архимедов рычаг,</em> которым они старались столкнуть его с места, но, конечно, безуспешно»;¹⁴ в «Литературном вечере»: «Газета — это не только живая хроника современной истории, но и <em>архимедов рычаг</em>, двигающий европейский мир политики, общественных вопросов…» (VII, 110); статье «Нарушение воли»: «Против гласности мудрено восставать, как против <em>Архимедова рычага</em>, по-своему двигающего миром, но есть такие уголки в частной жизни, которых не должен касаться этот рычаг» (VIII, 121); а также в письмах: «Вопрос этот довольно важный: именно об образованности или необразованности, или, вернее, об учености и неучености Белинского.<…> У Вас это приводится, как простое свидетельство, в руках же противников его, как Вам известно, это был упрек, которым они, как <em>Архимедовым рычагом,</em> старались столкнуть его с места, и стараются даже до сих пор (недавно, кажется, Погодин)» (VIII, 462; из письма К. Д. Кавелину от 25 марта 1874 года). Всего в корпусе собраний сочинений (russian-literature.org) в текстах Гончарова словосочетание «архимедов рычаг» употреблено семь раз.

Кроме перечисленных текстов, в этом же корпусе словосочетание «архимедов рычаг» появляется один раз в романе «Рудин» (1856) И. С. Тургенева: «А Рудин заговорил о самолюбии, и очень дельно заговорил. Он доказывал, что человек без самолюбия ничтожен, что самолюбие — архимедов рычаг, которым землю с места можно сдвинуть, но что в то же время тот только заслуживает название человека, кто умеет овладеть своим самолюбием, как всадник конем, кто свою личность приносит в жертву общему благу...».¹⁵ Заметим в скобках, что тургеневский герой пересказывает мысль Печорина из «Героя нашего времени» («О самолюбие! ты рычаг, которым Архимед хотел приподнять земной шар»¹⁶). В Национальном корпусе русского языка (ruscorpora.ru) регистрируется меньше вхождений у Гончарова (три), у других авторов до конца XIX века словосочетание встречается в единичных случаях. Употребление словосочетания Тургеневым в тексте 1856 года гипотетически может объясняться довольно интенсивным общением писателей в период после возвращения Гончарова из морского похода, а также известным интересом Тургенева к творчеству Гончарова. Статья Н. В. Шелгунова, в которой также зафиксировано интересующее нас словосочетание, — это рецензия на роман Гончарова «Обрыв». «Архимедов рычаг» у Шелгунова — скрытая цитата, свидетельствующая, вероятно, о том, что Шелгунов воспринял это выражение как специфически «гончаровское».

Несколько меняет картину «Google Books»; согласно этому корпусу, словосочетание отмечается и у других авторов, но случаи эти неизменно единичны. Тем не менее, как кажется, это не опровергает предположения, что выражение «архимедов рычаг» является характерной приметой гончаровского идиостиля.

В тексте есть и другие лексические маркеры, которые могут указывать на авторство Гончарова: например, «эластичные понятия» <strong>(</strong>ср.: «А нас за стол садилось в этой каюте одиннадцать человек, да в другой, офицерской, шестеро. Не одни вещи эластичны!» («Фрегат „Паллада“»; 2, 629); «Как жизнь-то эластична! — задумчиво произнес Райский» («Обрыв»; 7, 228)<strong>)</strong>; «вещественные и невещественные блага» <strong>(</strong>ср. знаменитое: «вещественные знаки. невещественных отношений…» («Обыкновенная история»; 1, 213)<strong>)</strong>. Ироническое обыгрывание в статье словосочетания «неусыпные труды» <strong>(</strong>«Не скажем ни слова о больных (не включая в это число «расстроивших здоровье <em>неусыпными трудами» на службе и в клубах),</em> которых, может быть, не одна тысяча выедет каждый год за границу...»<strong>) </strong>использовалось Гончаровым как ранее, в тексте «Фрегата.» <strong>(</strong>«Сколько трудов, терпения, внимания — на таких пространствах, куда никто почти не ездит, где никто почти не живет! Если б видели наши столичные чиновные львы, как здешние служащие (и сам генерал-губернатор) скачут по этим пространствам, они бы покраснели за свои так называемые <em>неусыпные</em> труды…»; 2, 660; курсив автора. — <em>С. Г</em>.<strong>)</strong>, так и позже, в «Обрыве», причем во втором случае конструкция практически идентична употребленной в анонимной статье («Повыситься из статских в действительные статские, а под конец, за долговременную и полезную службу и <em>„неусыпные труды“, как по службе, так и в картах</em>, — в тайные советники и бросить якорь в порте, в какой-нибудь нетленной комиссии или в комитете, с сохранением окладов...»; 7, 8).

Основным препятствием для атрибуции текста Гончарову выглядит заголовок «Письмо в редакцию…», а также подпись: инициалы И. П., которые довольно трудно интерпретировать как инициалы Гончарова. Однако хорошо известно, что практика мнимых писем к издателю / в редакцию журнала или газеты существовала издавна. В качестве примера можно привести пушкинское «Письмо к издателю», опубликованное в «Современнике» (1836. Кн. 3) и подписанное инициалами «А. Б.». Как отмечают комментаторы этого текста, «маскировка выступления Пушкина против помещенной в его же издании статьи Гоголя „О движении журнальной литературы“ обусловлена была неудобством открыто полемизировать редактору „Современника“ с одним из ближайших его сотрудников, нежеланием обнаружить отсутствие единства мнений в новом журнале по основным вопросам литературной политики. Эта же маскировка позволяла Пушкину в нескольких строках делового примечания к якобы чужой статье подчеркнуть свою солидарность с нею и попутно отмежеваться от выступления Гоголя, которое ошибочно понято было многими читателями как программа „Современника“».¹⁷

Мотивы Гончарова могли быть в чем-то схожи. Первая публикация на тему «русские за границей» была перепечаткой из газеты «День», позиция которой по актуальной повестке не совпадала с позицией правительства. Это обстоятельство отчасти нивелировалось предисловием Гончарова. Вторая публикация на эту тему также поддерживала идеи, изначально высказанные лагерем славянофилов. Возможно, поэтому редакции «Северной почты» было удобнее представить публикацию как письмо читателя. Понятно, что, имитируя письмо в редакцию, Гончаров не стал бы подписываться собственным именем или хотя бы инициалами.

В пользу того, что «Письмо в редакцию „Северной почты“» было имитацией, свидетельствует и следующее обстоятельство. 20 июня 1863 года в московской газете «Наше время», которая была официозом МВД и с 1862 года получала дотации от министра Валуева,¹⁸ было опубликовано письмо «К редактору газеты», в котором буквально повторялись и развивались высказанные в «Письме в редакцию...» идеи.¹⁹ Предположение, что два разных читателя московской и петербургской газет синхронно написали довольно пространные и в нескольких пунктах сходные по содержанию письма в редакции, выглядит маловероятным. Более правдоподобно, что оба этих «письма» были подготовлены по инициативе Министерства внутренних дел и лично Валуева. Тем более что статьями в «Северной почте» и «Нашем времени» далеко не исчерпываются публичные события весны-лета 1863 года, прагматической задачей которых было возвращение задержавшихся в Париже русских дворян на родину.

К числу этих событий относилось постановление дворянского собрания города Самары, о котором говорилось в номере «Северной почты» от 26 апреля 1863 года. «Сообщаем с особенным удовольствием, — писала газета, — следующее известие, полученное сегодня по телеграфу из <em>Самары</em><em> </em><...> Вчера сделано дворянским депутатским собранием, вследствие заявления приехавших для составления всеподданнейшего письма дворян, постановление о вызове в Россию проживающих за границею самарских дворян. Постановление это будет напечатано в газетах и представлено г. министру иностранных дел для предъявления находящимся за границею самарским дворянам чрез наши посольства и дипломатических агентов».²⁰

Постановление было опубликовано в «Северной почте» 7 мая. В нем отмечалось, что «хотя собрание предводителей и депутатов дворянства не имеет по закону никакой власти ограничивать в чем-либо предоставленную каждому личную свободу», тем не менее оно выражает «общественный голос самарского дворянского сословия». «Выслушав этот голос, — говорилось далее, — пусть каждый из пребывающих за границею решит по совести, может ли он в настоящую пору, когда земля русская нуждается в соединении всех своих нравственных и вещественных сил, оставаться долее вне пределов отечества, не навлекая на себя укора в равнодушии к земскому делу».²¹

Самарский документ перепечатывали и активно обсуждали и в других изданиях как сторонники, так и противники этой общественной инициативы. Газета «День» сопроводила текст постановления таким комментарием: «Это не требование, а <em>приглашение,</em> которым самый обидчивый из дворян оскорбиться не может. Мы убеждены, что это приглашение будет встречено общим сочувствием...».²² Автор статьи в газете «Современная летопись», напротив, увидел в постановлении самарских дворян желание ограничить свободу передвижения: «Неужели не найдется из живущих в России семидесяти миллионов жителей, за исключением 250000 отсутствующих путешественников, достаточно людей, могущих заняться службой земству, и неужели нужно вызывать для этого из-за границы людей неспособных или занятых другим делом, к которому они имеют более призвания…».²³

«Современной летописи» отвечал известный публицист, философ, государственный деятель Ю. Ф. Самарин, который в течение последних двух лет принимал участие, в качестве члена от правительства, в самарском Губернском по крестьянским делам присутствии. В его ответе говорилось, что дворяне-землевладельцы, «сословие по преимуществу подготовленное к общественной деятельности», уделяют ей слишком мало времени, не заглядывают в свои имения, в то время как «дело земское вообще и в настоящую минуту в особенности нуждается в людях».²⁴

В майском выпуске журнала «Современник» значительная часть хроники «Наша общественная жизнь» была посвящена «русским гулящим людям за границей».²⁵

Обсуждение уехавших стало горячей темой московских и петербургских периодических изданий. Эхо этой публичной дискуссии звучало и в более поздних литературных текстах, например в романах «Игрок» Ф. М. Достоевского и «Дым» И. С. Тургенева.

Не вызывает сомнений патриотический пафос кампании, начатой газетой «День», и то, что ее причиной были польские события и ухудшение отношений с европейскими странами. Однако антиэмигрантская кампания «Северной почты», хотя и началась с перепечатки пафосной славянофильской патриотической статьи, очевидно, преследовала иные цели. На них недвусмысленно указывал Гончаров еще в предисловии к статье Аксакова, когда отмечал, «что в настоящее именно время, <em>когда преобразовывается весь гражданский строй нашего отечества,</em> не за границею место нашим дворянам и помещикам; их место на родине». Еще более прозрачен намек самарских дворян, упрекавших отсутствующих в России дворян «<em>в равнодушии к земскому делу». </em>Говорилось об этом и в статьях С. Пенского (в «Современном обозрении») и Ю. Самарина.

В 1863 году комиссия при Министерстве внутренних дел под руководством Валуева завершала длительную (начатую еще в 1859 году Н. А. Милютиным) работу над проектом земской реформы.²⁶ В июне 1863 года ее основные положения были выработаны и изложены Валуевым в упомянутом выше цикле статей «О земских учреждениях» в «Северной почте». Несмотря на всесословный характер планировавшихся преобразований, важнейшая роль в их реализации предназначалась дворянству.

Однако если примерно четверть российских дворян (от 250 до 270 тысяч) в начале 1860-х годов постоянно или длительно проживала за границей, то земская реформа должна была столкнуться с неминуемыми трудностями. Критически сокращалась ее социальная и финансовая база. Некому было руководить органами местного самоуправления, а деньги на земские повинности непатриотично спускались в парижских ресторанах и магазинах. Для успешного проведения преобразований, над планом которых так долго работал Валуев, необходимо было возвращение уехавших.

Вероятно, именно эту цель преследовал главный редактор газеты «Северная почта», когда перепечатывал статью Аксакова из газеты «День» с собственным предисловием. Аналогичной была и прагматика другой статьи, названной «Письмом в редакцию...», которая также, вероятно, принадлежала Гончарову. Общественная кампания, начатая обращением самарского дворянства и продолженная публикациями в московских и петербургских газетах, как и кампания всеподданнейших адресов,²⁷ если не была инициирована Валуевым, то, по крайней мере, стимулировалась им с целью «информационной поддержки» земской реформы.

Таким образом, мы имеем некоторые основания утверждать, что публикуемый ниже текст написан Гончаровым или, во всяком случае, при его значительном участии. Не менее важно и другое: даже если бы Гончаров не писал этого текста, он в качестве главного редактора санкционировал его публикацию, понимал подоплеку и, как минимум, знал, зачем организована газетная кампания по возвращению уехавших русских дворян. Из этого следует, что Гончаров во время службы в правительственной газете принимал непосредственное участие в подготовке и осуществлении земской реформы. То же самое можно сказать и о подготовке реформы Государственного совета, которую министр внутренних дел направлял инспирированной им кампанией всеподданнейших адресов. Поэтому неоднократно высказанное Гончаровым сочувственное отношение к реформам 1860-х годов²⁸ предстает несколько в ином свете. Писатель был не пассивным свидетелем, но осведомленным и деятельным участником этих преобразований.

Вновь выявленные факты о деятельности Гончарова на посту главного редактора «Северной почты» опровергают сложившееся в науке представление о пустоте и бессодержательности этого периода жизни писателя. Однако общие для всей биографии Гончарова тенденции они скорее подтверждают. На всем протяжении служебной карьеры автор «Обломова» был активным участником важных государственных проектов: это касается и его пребывания в департаменте внешней торговли, и морской экспедиции в Японию, и, разумеется, цензорства. Должность редактора правительственной газеты не была исключением из этого ряда.

Конечно, для Гончарова-путешественника, участвовавшего в морском походе в Японию и в 1850-1860-х годах регулярно посещавшего европейские курорты, отрицательное мнение о поездках за границу, высказанное во вновь выявленных статьях «Северной почты», может показаться неорганичным. Ведь еще в «Обломове» (1859) желанная, хотя так и не состоявшаяся поездка героя за границу воспринимается как важный этап «пробуждения» к настоящей жизни. Но любопытно, что уже в «Обрыве» (1869) персонажи Гончарова, за редким исключением, относятся к путешествиям за границу без всякого энтузиазма. Например, Татьяна Марковна Бережкова осуждает Райского, когда тот сообщает, что собирается «за границу пожить» и для этого заложить или продать имение (7, 169), не соглашается бабушка отпустить за границу и Марфиньку с Викентьевым, опасаясь, что они наглядятся там «всякого нового распутства» (7, 489), и сама Марфинька считает, что за границей она «бы умерла с тоски» (7, 251), Аянов равнодушно наблюдал, как «отплывали за границу битком набитые пароходы» (7, 7). Райский же, хотя и отправился к концу романа за границу, но там, как пишет Гончаров, он «не изменял своей семье, своей группе, не врастал в чужую почву, все чувствовал себя гостем и пришельцем <...> Часто в часы досуга от работ и отрезвления от новых и сильных впечатлений раздражительных красот юга — его тянуло назад, домой. Ему хотелось бы набраться этой вечной красоты природы и искусства, пропитаться насквозь духом окаменелых преданий и унести все с собой туда, в свою Малиновку...» (7, 772). И только комический персонаж романа, никчемный Николай Васильевич Пахотин, мечтает «поехать за границу, то есть в Париж, уже не с оружием в руках, а с золотом, и там пожить, как живали в старину» (7, 16). Стоит отметить, что и сам писатель именно в 1863 году за границу не поехал, хотя и раньше, и позже путешествовал регулярно. В письме Кирмаловым от 15 мая он объяснял свое решение тем, «что на границе неспокойно, а за границею к русским неласковы». «Я даже и министру сказал, — добавлял Гончаров, — что я едва ли поеду за границу, а скорее на Волгу, в ответ на что его превосход<ительство> одобрительно кашлянул».²⁹

Ниже приводится текст «Письма в редакцию „Северной почты“» по публикации в газете (Северная почта. 1863. 14 мая. № 104). Орфография и пунктуация приведены к современным нормам; опечатки исправлены без оговорок.

<em><strong>ПРИЛОЖЕНИЕ</strong></em>

<strong>Письмо в редакцию «Северной почты»</strong>

По всем почти газетам, между прочим и в «Сев<ерной> почте», и в «Нашем времени», пробежал слух о патриотическом движении московских дам — отказаться от произведений английской и французской фабрикации. Мысль эта, не представляющаяся с первого взгляда важною, может, однако же, при настойчивом и дружном приведении ее в исполнение, нанести чувствительный удар Лиону, Монпелье, Седану, Манчестеру, Лидсу и другим важным фабричным пунктам Франции и Англии, особенно при нынешнем хлопчатобумажном кризисе. Торговые дела тесно связаны с политическими, и затруднения в первых не могут не отразиться и на последних, а поставить в затруднение или толкнуть в яму тех, кто роет ее нам самим, приятно и полезно.

Торговля для Англии — архимедов рычаг, которым она старается двигать целым миром, торговля одна из первых сил и для Франции.

Дамы поняли это, и одна из них, княгиня В. Вадбольская, в письме к редактору газеты «Наше время» (№ 85), выражая живейшее сочувствие патриотическому движению московских дам, энергически порицает наше стародавнее пристрастие к французам, теперь осмеянное и уничиженное ими самими, «нашу охоту бесцельно странствовать по чужим краям», и надеется, что нынешний прием русских за границею отобьет желание ездить туда. «Пора, — пишет княгиня, — пора нам взяться за ум и не жертвовать достоянием нашим в пользу исконных врагов. В самом деле, не жалость ли, например, что в июле месяце прошлого года в одном Париже проживало более 9000 семейств. Если положить круглым числом, что каждое семейство проживало в месяц по 1000 франков, или 300 рублей, что весьма умеренно, то составится в один месяц огромная сумма в 2 700 000 русских серебряных рублей. Сколько добра можно бы сделать на эти деньги в России! Иностранцы, приезжающие к нам, приезжают за тем, чтоб наживаться; мы, напротив, едем в чужие края, чтоб оставить там и деньги наши, и часто доброе имя».

Все это как нельзя более справедливо, и не согласиться с тем могут разве только те, кому очень хочется ехать за границу, несмотря ни на что.

Не следовало бы ездить нам толпами, не потому только, что от этого страдают экономические интересы государства и что мы возим огромный оброк «исконным врагам». Вражда дело случайное: сегодня враги, завтра друзья, особенно французы, — трудно сказать, что они: более ли исконные друзья или исконные враги. Прежде всего не следовало бы платить такого громадного оброка кому бы то ни было, как мы это делаем, платить непроизводительно, не получая ничего взамен. И кроме этого, есть другие нравственные жертвы, которые мы приносим, не краснея, за удовольствие поскитаться летом по чужим местам и людям: жертвы самолюбия, благородной гордости, потери сознания собственного достоинства. Не жертва ли терпеть то обидное снисхождение, с которым и в мирное время встречают наших путешественников за границей, тот покровительственный тон, небрежность, с которой на нас смотрят там?

Две только нации, русские и англичане, толпами посещают Европу. Сами французы странствуют или у себя, или по ближайшим к Франции местам; вообще они путешествовать не охотники. Немцы еще менее: те от тесноты и бедности или совсем выселяются из Германии, или ездят по торговым и другим необходимым делам. «Любопытный» путешественник немец — редкость. Прочие нации, по малочисленности и незначительности, незаметны в толпе туристов. Большинство везде русские и англичане, на них и обращено всеобщее внимание в Европе. Но какая разница в положении англичанина и русского как путешественника!

Англичанин везде как у себя дома: он ни на минуту не теряет права на всеобщее уважение; куда бы он ни явился, он смотрит на все гордо, с сознанием своих прав: он знает, что он представитель громадных нравственных сил и материальных средств. Если ездит он в гости, то и гости толпой ездят к нему; если он удивляется чему-нибудь за границей, и ему в свою очередь есть чем удивить гостей у себя. Он, путешествуя, поклоняется чужой науке, чужой торговле, чужим учреждениям, зная, что в то же время тысячи поклоняются в его отечестве и науке, и учреждениям, и торговле, и богатству, развитым, усовершенствованным на образец миру. Все у него есть: он всесветный негоциант, турист, богач, писатель: пенаты его — гении родной земли, наделившие мир вещественными и невещественными благами. Англичанин не смутится ни перед какой знаменитостью, ни перед какой суммой человеческого творчества, силы и богатства. От этого он смело заимствует, приобретает, сыплет деньги, потому что все это возвращается к нему домой сторицею.

Русский путешественник в другом положении: он является как человек, которому оказали великую честь, позвавши в гости, и который, имея хоть каплю гордости, должен чувствовать себя в неловком положении. Ему некуда позвать гостей и нечем угостить. Везде, где гордо выступает интеллектуальная, коммерческая, промышленная сила, русский должен уступать место другим, сознаваться, что ему еще нечем гордиться, что надо смиренно выдерживать торжествующий и покровительственный взгляд иностранца. Наука его молода и бледнеет перед авторитетами Европы; языка и литературы его никто не знает, и даже сомневаются, есть ли последняя, тем более что русский с наслаждением говорит на чужом языке; торговля его медленно развивается и недалеко уходит от старых цифр; он выписывает все чужое, начиная от кружев, шелка, хлопчатой бумаги, которых у него нет, до железных, кожаных, пеньковых и других произведений, сделанных чужими руками из его материалов, и выписанных изделий он не покрывает и третьей части своим хлебом, салом, льном и кожами.

Конечно, иностранцы знают, сколько дала и дает Россия задатков великой будущности; но это еще все впереди, все пока задатки, все будущность, а между тем на русского туриста, чуть ли не с путешествия Карамзина, все еще продолжают смотреть «как на подающего надежду». Пора бы переменить эту роль, или, если еще не настала пора, то хоть бы не подвергаться добровольно тем снисходительным взглядам, какие взрослые кидают на невзрослых.

От всего этого русский является за границу в большей части случаев как младший к старшему, а не как равный к равному, с неотвязною мыслию о чужом превосходстве и о своей «неудовлетворительности». Вот то мучительное чувство, которое, кажется, должно бы между прочим удерживать от бесцельных прогулок и проживаний русских в Европе, не говоря уже о неуместности этих «прогулок» в настоящую пору.

Скажут, что у нас денег много, что мы сыплем ими и этим покупаем и уважение, и поклоны иностранцев.

Первое неправда: денег у нас немного, это не тайна ни для кого, следовательно мы, сыпля деньгами, остаемся верны старым нашим барским нравам, от которых пора отречься: нарядиться в бархат и перья, блеснуть модной (часто взятой в долг) каретой на гулянье, а дома, за кулисами, кормить скверно людей, не платить мяснику, портному и т. д.

И какие мы деньги везем или возили за границу? Двух-трехгодовой сбор с родных полей, чтобы потом жить в долг, который Бог знает когда и как заплатится?

Что касается до поклонов и уважения, покупаемого на наличные деньги... в отелях, то это совершенно справедливо: это, хотя и единственная, но зато вполне заслуженная дань удивления и восторга, платимая нам иностранцами. И не одни трактирщики платят ее: модистки, портные, ювелиры, отчасти и доктора.

Конечно, много горькой иронии подбавляют не заинтересованные в деле лица, не трактирщики, в отзывы о «русских путешественниках», «щедрых, великодушных, великолепных хер-баронах, и графах, и княгинях, и простых фонах», но ведь не в глаза же они смеются над нами, и если и дойдет до нас такой отзыв, то через третьи руки, следовательно без французского жала и без немецкой грубости.

А поклоны — все-таки приятно получать: примеры этому можно видеть и дома. Посмотрите на лихого купеческого сынка, когда он с компанией является в трактир бить зеркала, когда стон и пыль поднимет широкая разгулявшаяся натура — трактирщики кланяются и только «смеются»!

Не скажем ни слова о больных (не включая в это число «расстроивших здоровье неусыпными трудами» на службе и в клубах), которых, может быть, не одна тысяча выедет каждый год за границу, — истинных больных: это не туристы, они заметны с первого взгляда. Половину лета они томятся на водах, а другую укрепляют ослабленные силы морскими ваннами или сывороткой: те слишком заметны, и если возбуждают сострадание, то сострадание должное и законное.

Мы бы прошли молчанием и о тех небогатых семействах, которые поселяются где-нибудь в тиши Саксонии или Швейцарии, во-первых, по ограниченности средств и по трудности содержать себя дома, а во-вторых, для воспитания детей. Но относительно этих двух категорий является следующее размышление: образ жизни и дороговизна — понятия относительные и до значительной степени эластичные. Одно семейство скажет, что с десятью тысячами дохода оно в России жить «прилично своему званию не может», т. е. ни принимать с достоинством у себя, ни выезжать, ни иметь «приличной» дачи и т. п. Другое говорит, что у него, по нынешним обстоятельствам, только три, четыре тысячи дохода, что с этими деньгами ни в Москве, ни в Петербурге прожить нельзя, что их станет только на необходимое, а о театре, о концерте, о прочих удовольствиях подумать нельзя, тогда как за границей все это доступно и с этими деньгами.

Вот что они скажут; но и это не совсем так. И за границей теперь все дороже; притом с иностранца, особенно с русского, за все требуют вдвое. Следовательно, эти семейства живут, в сущности, тесно, дурно и за границей, помещаются в двух, трех маленьких комнатах, экипажа не держат, стол берут из трактира, в театры и концерты ходят в дешевые места, но там некого им стыдиться, не с кем соперничать. Следовательно, они приносят жертву только ложному стыду, ибо театр, разные увеселения, наряды — не стоят на главном плане.

Можно, наконец, возразить и то, что есть же эпохи в жизни частной, когда человек отказывается от стремления к наслаждениям, когда самая способность наслаждаться замолкает: есть такие эпохи и в жизни общественной. Не может быть ни одного русского в настоящую минуту, на какой бы ступени общественной жизни он ни стоял, кто бы мог теперь отдаваться с беззаботной праздностью своим частным увлечениям, не сознавая, что и на него падает часть серьезного долга, что он, силою обстоятельств, замешан в каком-то широком, всеохватывающем деле, что в воздухе, во всей русской натуре разливается эпидемия патриотического настроения, что все около него иначе смотрит, ходит и говорит, и что вдруг и у него, у мелкого, праздного члена общества, является строгая мысль и дело. Если он трезво оглянется вокруг, он сознает, что он единица великого народа и что этот народ в настоящий момент судьба зовет на новый, роковой шаг к подвигу и жертвам.

В какой мелкий и низкий эгоизм надо уйти от этого торжественного голоса, какой порчей надо быть съедену до костей, чтоб думать только о своих собственных мелких заботах, да еще о театрах, об увеселениях!

О второй категории, т. е. о русских, воспитывающих за границею детей, — можно сказать только, что они «или не ведают, что творят», или очень равнодушны к имени русского.

Выражение «отчуждать от России детей» — не пустая фраза, не общее место: оно исполнено глубокого смысла. Удаление надолго от родного языка, от родных преданий, нравов — все это, без сомнения, стирает с юноши самобытную национальную печать. Если взрослый, пробывши долго вдали от отечества, теряет гибкость и утонченность речи и, воротясь, смотрит чужими глазами на родные места и обычаи, что должно сделаться с ребенком? Скажут, что речь русскую он слышит в семье родных: да это капля; человек с детства должен купаться, как в океане, в родном языке. С ним, с языком, ребенок невидимо и неслышимо впитывает в себя тысячи тысяч тонких, дробных понятий, оттенков, мимолетных молний и искр — не одной речи, но всего того, чего никакой учитель передать не может, всего склада своеобразной, коренной жизни, которая и есть драгоценный ковчег, хранящий веру, честь, традиции, славу и силу народа. Это он, могучий наставник и воспитатель — родной язык: он прежде и больше всего воспитывает человека; мать, отец, учители — только его помощники. Преподавание наук, даже какой-нибудь географии, всеобщей (не говоря уже о своей) истории на иностранном языке, нерусское название лиц и вещей образует и другой, чуждый взгляд на самую науку, дает иной образ и склад представлению предмета в уме, сообщает другие, нерусские приемы мышления и т. д. Ужели могут быть люди, которым это все равно? Ужели для нас даром прошли примеры тех детей, воспитание которых, даже здесь, было вверяемо исключительно иностранцам? Многие ли из них пригодились для России? Но для кого и для чего же тогда готовить таких детей? Незнание ни хорошего, ни дурного у себя склонит ли потом русского по имени и чужого по воспитанию думать и чувствовать заодно с соотечественниками, будет ли и может ли он, при всем желании, стремиться к искоренению дурного, к усовершенствованию хорошего родного, когда его первые, лучшие впечатления, первая, нежная мысль, первое чувство прозябали и расцветали на чужой почве и одевались в чужой язык?

Не говорите, что вы пробудете с детьми только несколько лет в чужой земле, потом воротитесь: то, что родилось в душе на чужбине, в нежную пору, не изгладится, и что утрачено своего — не воротится.

Вы или ошибаетесь, не верите в силу отечественного воспитания, или, повторим, равнодушны к национальности ваших детей. Последнему мы не хотим верить и скорее допускаем первое.

Поэтому не должно ездить за границу? — спросят недовольные этим размышлением о наших набегах на чужие земли, — стало быть поездки эти вредны? Мы не боимся впасть в противоречие самим себе, когда скажем, что и набеги наших туристов на Европу, как всякое почти явление в жизни, имело свою хорошую сторону, даже не боимся указать ее, так мы уверены, что вредная сторона, особенно в настоящее время, перевешивает полезную, следовательно, в этой параллели все-таки должно восторжествовать доказываемое нами положение, т. е. что прогулки наши, а еще более постоянное проживание за границею, в настоящее время в особенности, наносят огромный вред России как в экономическом, так и в нравственном отношении.

Нет сомнения, что вместе с дурным, или если не с положительно дурным, то ненужным, мы вывезли немало и хорошего из наших поездок в чужие края. Земледелец, фабрикант, ремесленник, ученый, художник, всякий, может быть, вынес — один капитальное знание, поучительный пример, лучший образ и способ труда, лучшее применение идеи к делу, другой практический урок, наглядность каких-нибудь приемов, третий во взгляде на чужой быт, на развитие промысла, благосостояния, хозяйственного устройства и проч. и проч. уловил тысячу полезных подробностей, даже праздный наблюдатель, бессознательно может быть, вынес каплю меда из человеческого улья, и все это собранное богатство, конечно, составит вклад в нашу русскую жизнь, даст ей новые, недостающие элементы, прибавит содержания и силы к дальнейшему развитию народа. Все это так, но не пора ли приступить к самодеятельной разработке своего и чужого материала и начать дело созидания? Дело нас зовет, работа закипает, руки и деньги нужны здесь, на месте. Настала пора сознать это, особенно теперь, когда пребывание за границею отравлено диким и слепым предубеждением против русских, когда их встречают уже не снисходительным вниманием, а косыми взглядами, насмешливыми улыбками и другими, более или менее неприличными выходками.

Это утешительное сознание в необходимости поддержать свое достоинство перед Европой уже пробудилось и высказывается в нашем обществе тем или другим способом: по газетам видно много возвращающихся в Россию семейств; из Петербурга в мае месяце тянулись в прошлые года огромные поезды за границу: теперь, как слышно, отправляются четыре, пять вагонов, и те неполные.

Самарское дворянство, в собрании своем, сделало официальное воззвание к путешественникам с просьбой воротиться послужить родине.

Наконец, в патриотическом движении московских дам проявилось желание прервать сношение с иностранцами, заплатившими за нашу слепую щедрость слепой клеветой, за долговременное пристрастие внезапной враждой. Все это первоначальные, утешительные симптомы отрезвления от ребяческого пристрастия к авторитету иностранцев, первые сознательные шаги созревшего для самобытной деятельности общества.

Еще бы несколько лет терпения, горячего сознательного труда, каким стремятся к великим целям, еще несколько шагов по пути развития промышленности, земледелия, просвещения, дорог: сложимся окончательно, окрепнем в мыслях, в намерениях, силах, и тогда смело пойдем меняться визитами с иностранцами и приобретать уважение и поклоны — не одних трактирщиков.

И. П.